деанон

[кузина-белошвейка]

Моя единственная и неизменно самая любимая команда на этой летней битве. Мы были хороши.

Подобралась к Фридриху, наконец. Все еще не знаю, с какой стороны интереснее это показывать (опять хочется с той, когда все уже умерли, it's a type), но лучше начать и пробовать, чем не пытаться вообще.


Название: Ожидание
Исторический период: 1207 год
Пейринг/Персонажи: Фридрих II Штауфен, ОМП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Еще есть время. Время до появления новой фигуры на игровой доске. И пока ты сам об этом не знаешь, дороги сводят вас, неприметно и упорно.


Корабль качало так, что Палермо на горизонте то исчезал с глаз, то появлялся снова: город всех оттенков желтого и коричневого посреди синих волн. Эццо поискал подходящее сравнение, но на ум ничего не шло. Можно было бы спросить у дяди, тот был мастером риторики, но почтенного Пьетро делла Корреджо начало мутить, едва он ступил на борт. Сейчас он обвис, держась за канаты, и то ли бормотал молитву святому Пантелеймону, то ли проклинал погоду, ветры, море, да и все их путешествие заодно.
Эццелино поискал взглядом остальных спутников. Сидящие у мачты Микеле и Донато замахали ему. Он кивнул им, однако подошел к дяде.
- Дядюшка, может, вы присядете?
Дядю Пьетро качало, точно полупустой бурдюк. Несмотря на плотное телосложение и любовь к еде, каменистые дороги Апулии он перенес с легкостью, а вот на корабле сплоховал. Он вздохнул.
- Мальчик мой, от перемены положения моего тела на этой посудине ничего не изменится. Я слишком мал, а силы, объединившиеся против меня, могучи. Эй, - окликнул он пробегавшего мимо матроса, - когда мы будем в Палермо?
- Когда Господь того пожелает, - матрос оскалил зубы, - но если судить по ветру, то к вечерне встанем в гавани.
- Неаполитанец, - с отвращением произнес магистрат, когда матрос отошел. - И здесь это племя.
- Но, дядюшка, отплыли мы как раз из Неаполя, чему тут удивляться?
- Тебе смешно, Эццелино но я живу подольше тебя и более ненадежных людей не встречал. Бунтуют, мутят воду. Кому они сейчас подчиняются? Кому подчинялись вчера? Нечистый им качал колыбель! – помянув черта, дядя, по привычке, схватился за ладанку на шее.
А Эццо радовало все. С того самого дня, когда почтенный магистрат города Джезу согласился взять племянника с собой в Палермо. Матушка, конечно, поплакала, младшие смотрели завистливо: старший брат уезжает в далекие земли, которые с порога не увидишь. Наглядится на сирен и людей с песьими головами. О сиренах особо предостерегал отец, но Эццо не боялся. Было ему пятнадцать лет, чтил он старших, носил на поясе кинжал, улыбался так, что деревенские, а то и благородные девицы, вздыхали и смотрели вслед долго и призывно. Некоторые взгляды заставляли просто-таки ерзать в седле, но он помнил строгие наставления отца, да и надолго они нигде не останавливались, дядюшка торопил в дорогу. Однако же там, где его спутники изнывали от жары или проклинали ветер, поднимающий пыль, и узкие тропы, Эццо все было нипочем. «Счастлива молодость, - смеялся дядя Пьетро, ему-то уже было за сорок, - еще припомнишь эту дорогу и удивишься – что в ней хорошего было-то?»
- Неаполитанцы, - рассуждал дядя тем временем, - все никак не могут простить, что столицей Сицилийского королевства стал Палермо, вот и падают на спину, раздвинув ноги перед кем попало. Смутные времена, мальчик мой, каждый стремится урвать для себя кусок пожирнее. И мы, конечно, тоже, - он щелкнул Эццо по носу, - об этом не забывай. Поклонимся королю-дитяти, он, если на то воля Божья, встанет в силе, и про нас, горемычных, не забудет.
- А если нет?
- Другой найдется. Всегда так было и будет. Мы горды своим самоуправлением, в креденце, совете верных городу, наша сила. Но все яйца в одну корзину складывать не годится, союзников надобно искать непрерывно. Король, Дитя Апулии, наш по рождению, напомним же ему об этом.
Эту историю Эццо слышал уже не раз и от многих. Как на рыночной площади Джезу разбили шатер, и в нем появился на свет принц Федерико. Как могли при этом присутствовать все замужние женщины города, и матушка Эццо тоже была, и тетки его. Дядя, рассказывая об этом, напирал на то, как умна была императрица Констанца. Ведь враги запросто могли объявить ее сына подменышем: императрица рожала в таких годах, в каких иные нянчат внуков. А она позвала всех, весь город был свидетелем. А после сама вышла на площадь, где кормила новорожденного принца грудью. Матушка же вздыхала о том, как бедная женщина мучилась в родах, и умилялась воспоминаниям о младенце, иначе как «бедняжкой» его не звала. Ведь, хотя Федерико и был королем Сицилии, в четыре года стал он еще и круглым сиротой, лишившись сначала отца, а затем и матери.
Нынче Федерико шел тринадцатый год, и город Джезу снарядил к нему своего консула с сопровождающими. Эццо же так по нраву было само путешествие, что о короле в конце пути он не думал, даже огорчился, поняв, что странствия их достигли цели. Джезу – вольный город, над ними нет графов и герцогов, а короли – сколько их было.
Оставив дядю за его расчетами, Эццо пошел к остальным спутникам. В Палермо нужно будет искать, где остановиться, забирать поклажу; когда еще там удастся закусить!
Микеле и Донато были старше Эццо, Донато уже женат, у обоих отцы состояли в большом совете города. Обоих послали сопровождать дядю Пьетро и «набираться ума», как он сам сказал, но выходило по-разному. Одеты они даже сейчас были щегольски: широкая нарядная кайма на рубахах, длинные туники. В путешествии Микеле больше всего страдал от того, что его длинные кудри не всегда удавалось подвивать. Гордился он еще своими остроносыми башмаками, но дядюшка повелел «убрать с глаз долой это непотребство». Еще с ними ехало трое слуг, те были сейчас внизу, с поклажей.
Эццо взял хлеб и сыр и принялся слушать. И здесь говорили о том же: Донато расписывал приезд императрицы Констанцы. От времен минувших быстро перешли к теперешним.
- Император Энрике навел на наши земли швабов, - горячился какой-то купец, - они все гордецы, ничего, кроме длинного имени, за душой нет, а смотрят на тебя, как на пыль дорожную! Ничего, скоро король Федерико войдет в лета, тут-то их песенке и конец!
- Не они, так другие, - отвечал ему второй купец, - в мире всегда кто-то стоит выше.
- Как ты торговлю-то ведешь, с такими мыслями! – вскипел первый уже на товарища.
- Вот так и веду: грошик себе, два – в казну, три – на свечку в церковь, что еще день протянул, - постно ответил второй, но в глазах его при этом мелькнула усмешка.
- Полно вам! – вмешался Донато. – Расскажите еще про короля, какой он?
- Мальчишка еще, - пожал плечами второй купец, - только бешеный. Говорят, когда ему семь было, а крепость взяли воины этого шваба, Маркварда, на него то ли кто-то из них руку поднял, то ли пригрозил. Так Федерико сам на себе всю одежду разорвал, грудь расцарапал, кричал, что он здесь король. Воины плюнули и отстали.
Эту историю Эццо не знал. Смог бы он сделать такое, если бы в его дом пришли чужие? Но дома была бы еще матушка, и младшие братья, и сестренки. А этот король уже в семь лет был совсем один.
- А вы, значит, на императора мира посмотреть едете? – вступил в разговор до того молчавший монах.
Микеле посуровел, и Эццо почувствовал холодок. Всякому известно, кого кличут «князем мира сего» - Сатану! Что же, и про Джезу будут говорить, что там народился новый Антихрист? Юноша с неприязнью посмотрел на монаха. Кто его за язык-то тянул?
- Оскорбительно слышать такие слова, святой отец, - сказал, наконец, Микеле. – Наш город – честный город, мы – его верные сыны, и король Федерико в какой-то мере тоже, раз у нас родился. За что такое поношение?
Микеле сам мог быть сущим демоном, и шуточки отпускал поострее многих, но сейчас был он воплощением достоинства. Эццо тоже приосанился, хотя и пожалел про себя, что дядя Пьетро далеко.
Монах сразу же заявил, что у него и в мыслях ничего подобного не было. Что сама же императрица видела перед родами сон, будто родила пылающий факел. Что прозвали Федерико «изумлением мира» - и по обстоятельствам его рождения, и по крови столь многих славных предков, что в нем соединилась. Что, в конце концов, разве не имеет он прав еще и на германскую корону, не будет ли его королевство тогда огромнейшим из всех христианских королевств. Извинения приняли, по кругу пустили мех с вином, а Донато поспешно принялся рассказывать историю о волшебнике Вергилии, построившем город Неаполь на основании из яичной скорлупы, потому-то его и трясет так время от времени.

В Палермо тем же вечером не случилось ничего, о чем стоило бы рассказывать особо. Уже засыпая на самом краю общей постели, Эццо все чувствовал упругую качку корабля. Во сне он видел то рассыпающийся, потому что стоял он на четырех куриных яйцах, Неаполь, то мальчика, бегущего вверх по каменной лестнице. Мальчик кричал «Я король!» и скидывал одежду, которая в воздухе оборачивалась крыльями.

***

Из дворца он ушел еще утром. Из верхних покоев раздалось пару раз безнадежное «Федерико!», но звали его слуги скорее для успокоения собственной совести, чем веря, что он вернется. К его самовольным отлучкам давно привыкли.
Сегодня король Сицилии не нужен канцлеру Вальтеру – не будет никаких приемов, ничего не придется одобрять, или отказывать кому-то, - поэтому он, Федерико, волен гулять, где и сколько захочет.
Перед тем, как пойти в город, он зашел по привычке в Палатинскую капеллу. Король Рожер II больше половины века назад привлек для строительства своей дворцовой церкви местных мастеров. Он пожелал, чтобы все три народа, населяющих Сицилию, приложили свою руку. И вот латинская церковь была построена мастерами, знающими итальянскую, греческую и сарацинскую традиции.
Федерико постоял в полумраке, глядя, как вспыхивает золотая мозаика, словно внутри ларца с драгоценностями. Внутри универсума, так вернее. Ибо вот – небеса, где по порядку восседает Христос и его апостолы, вот он сам, Федерико, в центре пустого зала, в точке, где все сходится, между беломраморных колон, оглушенный яркими цветами. Он снова загляделся на деревянные сталактиты потолка, завороженный их соразмерностью относительно друг друга. Потом поискал среди резьбы на стенах своих любимцев: человека на спине у четырехногой птицы, караванщиков на верблюдах. Повернулся и величественно кивнул воображаемым подданным, раздавшимся сейчас на две стороны, как Чермное море перед Моисеем, чтобы король мог покинуть церковь.
- Это построил мой дед, - тихо сказал он и коснулся рукой мозаичной стены, в очередной раз утверждая для себя право на это место.

Название квартала Аль-Каср в Палермо значит «Крепость». Здесь, в запутанных переходах, сотни лавок и базарные площади, обитель нечестивых сарацин. Народ с континента ходит по здешним улицам с опаской, заглядываясь на темные внутренности лавок, где светятся огоньки за алыми экранами, с недоверием принюхиваясь к запахам еды и благовоний, отворачиваясь от непонятных значков на свитках и затыкая уши и сплевывая от непривычных уху языку и музыки. Только купцы ничего не боятся. Но купцы видят истинную суть: деньги, потоком идущие с Востока на Запад через Сицилию, а там, где они видят деньги, их мало что может напугать.
Здесь Федерико чувствовал себя как дома. Вернее сказать, своим. Набросив на голову полу плаща – и от жары защитит, и сделает его больше похожим на проходящих мимо мужчин – он постоял в толпе, слушающей историю о Синдбаде-мореходе, который оседлал птицу Рух (не ту ли, что он видел в часовне?).
- И вдруг солнце скрылось, и воздух потемнел, и солнце загородилось от Синдбада, - нараспев говорил рассказчик, - и он удивился и поднял голову, и увидел большую птицу с огромным телом и широкими крыльями, которая летела по воздуху, и она покрыла око солнца и загородила его над островом. И Синдбад вспомнил, что люди знающие рассказывали ему, что на далеких островах есть птица, и зовут ее Рух, и кормит она своих детей слонами. Ай, собака и сын собаки! – воскликнул рассказчик на замечание одного из слушателей, - если ты знаешь больше, чем я, так сядь на мое место и продолжай! А нет – так закрой свой рот!
Слушатели в долгу не остались. Федерико поморщился от досады: некоторые слова по-арабски он не знал. Судя по тому, как посмеивались в толпе, учитель аль-Хаканани мог и не захотеть их ему объяснить. Вспомнив об учителе, заторопился дальше. По дороге думал, кроме предстоящего урока, еще и о слонах: их он не видел ни разу.


В доме учителя он поднялся по внешней лестнице на крышу. Там в жару натягивали полотнище, чтобы уберечься от прямых солнечных лучей. Аль-Хаканани с улыбкой протянул ему руку. Федерико приложил ее ко лбу и, дождавшись кивка учителя, сел рядом с ним на ковер, поджав ноги. Злорадно подумал, что канцлера Вальтера удар хватил бы, увидь он своего короля в такой позе.
- Сегодня мы продолжим читать «Книгу Рожера», - сказал старый араб. Его белоснежная борода – забота младших внучек – лежала на груди, словно облако на склоне горы, но черные глаза блестели ярко и живо, как у молодого.
Федерико читал на арабском вслух, потом переводил. Солнце поднималось все выше, скоро все улицы опустеют. Только неразумные приезжие с севера поначалу пытаются разгуливать в такое время. Потом становятся алыми, будто их обварили кипятком и немного умнее, чем раньше. Здесь же была тень и иногда налетал ветерок с моря.
- «Англия расположена в Океане Тьмы, - читал Федерико. – Это крупный остров, чьи очертания напоминают голову страуса и где имеются богатые города, высокие горы, большие реки и долины. Эта земля плодородна, ее обитатели храбры, решительны и предприимчивы, но находятся во власти вечной зимы». Англия больше, чем Сицилия, учитель?
- Полагаю, гораздо больше, - ответил аль-Хаканани. – Твое королевство пока не так велико, но оно – жемчужина в венце Того, кто сотворил все, помни об этом.
Федерико сжал губы. Его королевство должно было захватывать пол-Италии. Должно было лежать еще дальше – там, за Альпами: были же его дед и отец императорами Священной Римской Империи. Но его мать принесла за него вассальную клятву Святому Престолу. Папа Иннокентий, наместник Божий, опекун малолетнего короля сицилийского, заставил германских князей выбрать себе другого императора. Чем могущественней были его покровители, тем больше он, почему-то, терял, такое заключение он вывел.
Старик заметил перемену в настроении Федерико и заговорил о другом:
- «Книга Рожера» - сокровище, оставленное нам ученым аль-Идриси, как ты помнишь. По приказу короля Рожера, твоего деда, пятнадцать лет специальные люди опрашивали всех прибывших в порты Сицилии: откуда они? Велика ли их земля, как зовутся ее города и реки? Кто населяет ее? Аль-Идриси собрал все эти знания воедино и создал книгу, прославив свое имя и своего покровителя. Вторым трудом аль-Идриси была карта из серебра, где изображены все семь климатов и известные страны…
- Которая погибла, когда люди восстали на короля Вильгельма. Ее разбили на куски и расплавили, - закончил Федерико. – Слова пережили металл, я помню.
Аль-Хаканани смотрел на ученика. Он не делал разницы между сыном купца с соседней улицы и сыном короля, когда те приходили к нему за знаниями, но Федерико и впрямь был особенным. Манера держаться, смотреть, видя больше, чем прочие – откуда это взялось у ребенка, с трех лет бывшего мячом для игры в руках у равнодушных? Вопреки или благодаря тому, что он пережил? И какие семена всходят сейчас в этой душе?
- Кто знает, какие чудеса будут созданы в твое правление? Возможно, ты раздвинешь границы этого мира, - сказал он наконец.
- Мой мир все теснее. У короля Рожера были Идриси, Георгий Антиохийский, чтобы воевать, у меня нет никого.
Это не прозвучало жалобой. Скорее, размышлением игрока над доской с фигурами.
Федерико поймал встревоженный взгляд аль-Хаканани. Ему нравился старый араб. Учитель, отправляющий его мысли в невиданные странствия. Человек, который смотрел на него и говорил не как канцлер Вальтер и придворные немцы – с принцем-марионеткой, а как с истинным королем, и в то же время – именно с ним, с Федерико. Ему нравился и греческий наставник, ученый Илларион. Тот с восторгом говорил о церемониях ромейского двора и тонкостях греческой веры, а потом с тем же блеском в глазах склонялся над текстами Аристотеля. Звучание слов опьяняло грека сильнее, чем их значение, и этим чувством он делился с учеником.
Итальянские и немецкие наставники тоже были полезны, но им Федерико не доверял.
- Соратники не всегда появляются, как по волшебству, - сказал аль-Хаканани, - кого-то ты обретешь в пути, кто-то уже – твой, хотя и не думает об этом.
Федерико покачал головой.
- Я помню, - сказал он неохотно, не любил говорить об этом, - когда на нас пошли войска Вальтера де Бриенна, с благословения папы, учитель. Я тогда еще удивлялся: ведь папа же мой опекун, как же так? Канцлер Вальтер отправился воевать с ними на континент, а здесь оставил брата, графа Джентиле. Граф поклялся, что будет защищать меня и Палермо. И вот мятежники подступили к крепости. Граф спустился, встал на колени и сказал, что должен позаботиться о провианте и едет в Мессину. Он сбежал. И пока де Бриенн не умер, а канцлер не помирился с папой, здесь кто только не хозяйничал, вы же сами все это видели. Но ты прав, учитель. Соратники у меня будут, как только поймут, что это им выгодно.
Он встал и поклонился, но старик его остановил.
- Скажи мне, мальчик, что ты любишь?
Федерико замялся. Он знал, что ответил бы канцлеру Вальтеру, а что – папе Иннокентию, доведись ему встретиться с опекуном лично. Но аль-Хаканани заслуживал честного ответа, и король Сицилии улыбнулся ему еще детской улыбкой.
- Я люблю соколов и собак. У меня их немного, но когда вырасту – будет больше, особенно птиц, самых лучших. Люблю крепости, когда они хорошо построены. Люблю твои истории и когда Илларион рассказывает про осаду Трои. Люблю понимать новые языки и то, как они звучат. Люблю думать, что я сделаю, когда вырасту. Если вырасту.
Он кивнул.
- Мне пора. До завтра!
- До завтра, - сказал аль-Хаканани, но шаги Федерико уже слышались на лестнице.
- Ни одного человека он не назвал, - прошептал старик, - воистину, его ждет странная судьба.




Жару он переждал у водоема рядом с караван-сараем. Там стояли смешные губастые верблюды, пахло звериным потом, и не умолкали голоса. Ниже по улице, на маленькой площади, помнил он, был еще один водоем: туда приходили женщины с корзинами, стирать одежду. Было хорошо сидеть и наблюдать за мельканием смуглых и белых рук, расправляющих разноцветные ткани. Смотреть, как дробятся их отражения в воде. Слушать смех и перепалку множества голосов. Но в такое солнце вся одежда уже давно была выстирана и лежала теперь на плоских крышах домов или колыхалась на ветру. Странно, но здесь Федерико чувствовал себя королем больше, чем в тронном зале под неусыпным присмотром канцлера и его приближенных. Он был здесь, как дед, король Рожер, который первым вставал, когда к нему приходили ученые и говорил с каждым на его языке.
На мгновение он позволил себе грезу наяву. Вот в конце улицы показывается белое облако пыли. Оно рассеивается, и видно – это караван. Верблюды несут тяжело нагруженные сумы, из которых то высовывается горлышко серебряного (нет! золотого!) кувшина, то свисает нить жемчуга и бьет верблюда по ноге. Вокруг, охраняя, вьются всадники на тонконогих и длинногривых жеребцах, что носятся в пустыне быстрее ветра. Караван подходит к водоему, передний верблюд сгибает колени, чтобы с него мог слезть старец с белоснежной бородой и черными глазами, так похожий на учителя аль-Хаканани. «Мой султан шлет привет и помощь повелителю этой половины мира. Возьми это золото и сталь, возьми наших лучших воинов и забери то, что твое по праву».
Или нет. Облако рассеется и перед ним встанут рыцари и епископы Запада. «Мы пришли за императором Священной Римской Империи. Твой дядя ждет твоего возвращения». Это получалось представить не так хорошо, потому что на немцев при своем дворе он нагляделся. Федерико помнил, что отец его пришел с севера, что другой его дед – несгибаемый Фридрих Рыжебородый, всю свою жизнь препиравшийся с папой, а в конце ее принявший крест и ледяную воду реки Селиф. Но и дед и отец мертвы, дядя не торопится передать ему земли-за-горами, теперь их населяют обычные люди: алчные и ищущие своей выгоды. А ведь северное королевство его по праву! Если Федерико что и усвоил хорошо из уроков итальянских и немецких наставников, так это свой полный титул и названия всех земель, когда-либо принадлежавших его предкам.
Он нехотя встал. Назад, в крепость, возвращаться не хотелось. Там царство канцлера Вальтера. Писцы, воины, слуги – все исполняют его приказы. Хотя в последнее время к нему стали прислушиваться. Через два года ему будет четырнадцать – долой опекунов! Канцлер и папа Иннокентий ведут переговоры с прочими государями, ищут невесту королю Сицилии. Он не думал о будущей жене, только о свободе.
Рядом раздался смех, Федерико обернулся. Двое подручных какого-то купца смеялись над ним: он застыл посреди дороги, словно соляной столп. Накатил приступ гнева, хотелось кинуться на них с кулаками, или кивнуть страже (о, если бы у него была стража, которая ему повиновалась!), чтобы та научила их уважению. Но никто не стоял за ним. Купец-араб тем временем вышел на шум, узнал короля и принялся кланяться, на неправильном итальянском извиняясь за своих слуг. Те тоже притихли.
- Не трудись, - сказал Федерико на чистом арабском и снова испытал радость при виде того, как удивленно расширяются глаза у окружающих. Учитель аль-Хаканани гордился бы им сейчас. – «Скажи Моим рабам, которые излишествовали во вред самим себе: «Не отчаивайтесь в милости Аллаха. Воистину, Аллах прощает все грехи, ибо Он – Прощающий, Милосердный».
Купец поклонился еще раз и принялся призывать благословения на голову Федерико. Тот лишь кивнул – медленно, как высший, и пошел дальше. Позволил себе довольно улыбнуться, лишь когда отошел далеко. Как легко поразить людей! За несколько слов на их родном языке тебе могут простить многое. И в то же время как ленивы окружающие его! Не считая наставников, немцы и на здешнем-то языке говорят едва-едва. Что поминать про латынь, древнегреческий или арабский. Канцлер Вальтер давно понял про власть слов и все чаще выставляет Федерико на приемах, как ученую птицу, чтобы поразить ромейских посланников или заморских купцов. Не понимает только, что запомнят они, в конце концов, не канцлера, а именно короля Сицилии, что Вальтеру остается прошлое, а Федерико – все остальное.
При мысли о канцлере снова накатил волной гнев, и он принялся дышать глубже, замедлил шаг. Он не всегда справлялся с этими вспышками, да и не видел причин бороться, на самом деле. Разве оскорбление короля, помазанника – не посягательство на Божью волю? Значит, и гнев его справедлив. Сейчас он может быть смешон, но когда получит полную власть, никто не посчитает смехотворной попытку рассердить короля!
- Ваше величество! Мессир Фредерико!
Он обернулся. Ноги привели его к дому главы генуэзских купцов в Палермо. Симоне Больяско, носивший также прозвище Буонанно, кланялся и одновременно размахивал руками.
- Мессир Федерико! Не откажите, зайдите в мой дом! Жара еще не спала, стоит ли так утомляться?
Еще одним парадоксом в его жизни в Палермо было то, что горожане и местные аристократы заботились о своем короле больше, чем те, кому это было положено по долгу опекуна или слуг короля. Заходить к Больяско Федерико и любил, и не любил. У купца была здесь семья: невысокая и дородная, как и ее муж, синьора Нунциата, сыновья Оберто, Ансальдо и Джованни. И дочь. Было странным оказываться внутри большого семейства, где все говорили, что хотели, смеялись, мелькали в комнатах и коридорах. Их было так много! Федерико не мог понять, что чувствует, когда оказывается здесь.
За большим столом они сидели вчетвером; Оберто, которому уже исполнилось девятнадцать, был в порту с приказчиками, следил за тем, как грузят корабли. Женщины занимались своими делами наверху.
Старший Больяско рассказывал о делах в Генуе. Федерико знал о сварах между четырьмя знатнейшими семьями. Гримальди и Фиески поддерживали гвельфов, то есть папу и Оттона Брауншвейгского, который тягался сейчас с дядей самого Федерико, Филиппом Швабским, за корону Священной Римской империи. Спинола и Дориа были за гибеллинов, то есть за Федерико, но одновременно и за его дядю. Никола Спинола был когда-то адмиралом у Фридриха Ротбарта, Рыжебородого. Посланники от этих родов бывали у них часто, но услышать что-то новое от Больяско всегда было полезно.
- Вы в прошлый раз обещали рассказать про альберги, батюшка, - напомнил младший, Джованни, ровесник Федерико.
- Да! – Больяски довольно хлопнул в ладоши. – Альберга придумана в Генуе и существует на благо граждан Генуи. Слово это старое, кажется, значит «убежище», либо что-то навроде того. Несколько знатных семей объединяются в союз ради общей выгодой и зовется этот союз – альберга, вот так.
- И чем же слабые платят сильным? – спросил Федерико.
- Как мудр мой король! – восхитился Больяски. – Запоминай, Джованни! Более слабые семьи идут под руку к более сильной. Вместе они становятся еще сильнее, ясное дело. Но чтобы дать знать остальным, что они принимают такое положение, младшие семьи принимают фамилию старшей, хотя никаких брачных союзов между ними может и не быть. Но иногда младшие семьи стремятся к этому сильнее старшей, мальчики, простите, Ваше Величество. Вот, например, альберга Сальваго: там объединились роды Порчи, Стриджапорчи и Непителли. И не знаю, что думали об этом Непителли, но Порчи-то и Стриджапорчи должно быть, благословляли всех своих святых покровителей за такую возможность сменить имя. Ведь Порчи, как все мы знаем, означает…
- «Свиньи»! – подсказал уже давящийся от смеха Джованни.
- Верно! Какой умный у меня сын! А Стриджапорчи?
- «Грязь от свиней», - не удержался Федерико.
- Чистая правда! Таким вот образом мы и получаем то, что имеем! – Больяско снова хохотнул и потянулся к кувшину с вином.
Федерико его добродушие не обманывало. Он знал, что отчасти Симоне Больяско и был таким: здоровяком, заботливым отцом, любящим веселые истории. Но простака Генуя вряд ли отправила бы главным в Палермо. А потому и сам Федерико был сейчас отчасти сиротой двенадцати лет, который ждал конца интересной истории и начала новой. Рядом же прислушивался, вылавливал крошки и обрывки полезных сведений король, которому нужно было дожить до совершеннолетия и найти союзников. Было трудно, но он привык.
Сверху донеслись женские голоса и смех. Ступеньки чуть вздыхали под ногами синьоры Нунциаты и едва успевали скрипнуть под быстрыми ногами Катерины, дочери Больяско.
- Пирожки готовы! – возвестила синьора Нунциата.
Катерина чинно уселась на скамью, расправив подол. Ей на Вознесение исполнилось шестнадцать. Волосы она заплетала во множество мелких косичек и подбирала их, украсив лентами и серебряными подвесками. Ее уже просватали, и Федерико ненавидел ее жениха всем сердцем. Хотя только и знал о нем со слов Больяски, что Андреа - учтивый юноша и уже несколько раз ходил в плавание на отцовском корабле.
- Мессир Федерико, поешьте еще! – синьора Нунциата и рада была бы приласкать по-матерински маленького короля, но что-то ее останавливало, и она лишь усерднее принималась угощать его и обнимать собственных детей. Федерико смотрел на них, пытался вспомнить мать – и не получалось. Констанца Сицилийская была в его памяти так высока, что трехлетний Федерико хорошо видел лишь ее расшитые маленькими жемчужинами парчовые туфли. Да помнил прикосновение твердой белой руки к подбородку и слова «Не плачьте сын, вы становитесь королем». Его венчали в тот день с королевством Сицилии. Может быть, она так торопилась связать его с этой землей, потому что предчувствовала свою смерть?
Федерико видел, ощущал тот язык без слов, на котором говорили между собой Больяско. Он не знал только, хотел бы он сам его понимать, вести себя с кем-нибудь также. Его предки говорили с ним голосами камней и чернил. Здания, воздвигнутые по приказу королей Фридриха и Рожера, чьи имена он соединил. Пергаменты, повествующие об их деяниях. Округлая подпись рукой его матери: «Romanorum imperatrix semper augusta». Отвесы стен учили его стремиться выше. Летописи побуждали добавить в них и свое имя. Но никто, из давших ему жизнь и титулы, не успел дать ему любви.
- Отец, еще историю! – просила Катерина, сложив руки под грудью, точно молящаяся святая.
- Приличную! – добавила синьора Нунциата.
- Да где же я ее такую возьму, жена? – подивился синьор Больяска. Однако, погрозив пальцем хохотавшим детям, рассказал еще побасенку о хитрой лисице, забравшейся в кувшин.
Малолетний король сицилийский не владел даром быть счастливым у чужого очага, греться крупицами не своей радости и быть этим довольным. Он все сильнее чувствовал, что это не его дом, и даже если ему и рады здесь и сейчас, то все равно не слишком огорчатся, когда он уйдет. Но он уже владел даром свободно менять тему в разговоре, и вскоре за столом пошла речь о вещах более серьезных. Синьор Больяска жаловался на венецианцев. У них испокон веков шла торговая вражда с Генуей. Федерико вставил несколько слов про бесчинства венецианцев в Латинской империи. Несколько рыцарей – дворян дяди Филиппа – побывали недавно в Константинополе и навидались на то, что там творится. А возвращались назад они как раз через Сицилию.
- Как вы странно зовете своего дядю, - сказала Катерина. Она слушала мужские разговоры точно очередную сказку. – Почему так?
- Так его зовут на родном языке, - снисходительно ответил Федерико. Не удержавшись, добавил: - Если бы дядя приехал за мной, как хотел после смерти отца, и увез к себе, меня бы тоже звали по другому.
- Как?
- Friedrich von Staufen, König von Sizilien, - и быстро, заветную мечту: - Herrscher des Heiligen Römischen Reiches.
- О Боже, какой странный язык! Мама, вы послушайте! И вы его весь знаете?
- Я свободно на нем говорю.
Катерина только руками всплеснула.
- Будет тебе, болтушка, - позвала синьора Нунциата. – Выйди-ка, жених зашел попрощаться, они уплывают утром, не забыла?
Катерина сразу вскочила. Ее улыбка исчезла, только румянец стал ярче. Она быстро вышла, словно забыв о разговоре. Синьора Нунциата двинулась было следом, но муж ее остановил.
- Дай голубкам помиловаться.
- Не стоит им видеться наедине до свадьбы.
- Времени мало, не нагрешат, - хохотнул синьор Больяска.
Федерико засобирался. Попросил его не провожать. У выхода он встретил Катерину. Та по-прежнему была серьезна, но глаза ее сияли.
- Вы уже уходите, мессир Федерико? Ах, как жаль!
Он хотел кивнуть и пройти мимо, но снова не сдержался.
- Что твой жених?
- Он уговорил отца вернуться раньше, чтобы мы смогли сыграть свадьбу до следующего поста. Я такая счастливая, мессир Федерико! Почему вы такой грустный, улыбнитесь!
Он не успел ответить, как она, наклонившись, обдала его таким земным запахом своей чуть влажной от жары кожи. Ее губы дотронулись до его щеки, и Федерико с силой оттолкнул ее. Катерина пошатнулась, но устояла на ногах.
- Никогда больше не смей так делать, - сказал он. Королю Сицилии не нужны подачки.
Он знал, что она поняла. Знал, что никому не скажет, и когда он снова придет к Больяско и Катерина спустится к ним, она больше не будет смотреть на него так же, как и на всех своих братьев. Только вряд ли она захочет спуститься.

***

Палермо оказался самым удивительным городом, что видел Эццо. Он был огромен, и населяло его столько людей, сколько он в жизни не встречал. И каких людей! Сарацины и греки в долгополых одеяниях без страха ходили по улицам. Здесь были целые кварталы, где жили только они. Невиданные товары на рынках: ткани всех цветов, плоды, вкуса которых он не знал. Он расчихался в лавке с пряностями так, что пришлось выбежать наружу. Микеле подшучивал над ним потом, но на лице его тоже было видно недоумение и восторг от Палермо. Женщины здесь все ходили, закутанные по глаза, словно сарацинки, только звенели серебряные и золотые подвески. Сколько языков звучало вокруг, он не пытался и понять. Даже дядюшка Пьетро утратил слегка свою самоуверенность, и это вернее всего остального убедило Эццо: они в чудесных местах.
Во дворец они попали только на второй день. Король Федерико принимал гостей и просителей по вторым и четвертым дням недели. Правда, знакомые купцы сказали дяде, что заправляет тут всем не король, а канцлер, Вальтер фон Пальяра. Если им нужно благосклонное решение, то подарки лучше нести именно ему. Дядя ворчал вечером, поминал четырнадцать святых заступников и еще языческую богиню Фемиду.
- Подождем с подарками, - решил он, наконец, - а то потом окажется, что еще какого-нибудь стольника надо не забыть, или третьего чашника. Мы люди простые, потихоньку, полегоньку, а там видно будет.
Когда дядя, знавший латынь и древнегреческий, начинал поминать "простых людей", значило это, что он принял окончательное решение и дальше с места не сдвинется.

Дворец был огромен. Шагая по крытой галерее, Микеле толкнул Эццо в бок и прошептал:
- Ты погляди!
Внизу, во внутреннем дворике, был сад. Стройные пальмы, узорчатые дорожки, у фонтана были брошены ковры. Какая-то птица - с роскошным хвостом, точно выложенным драгоценными камнями - вскочила на бортик фонтана и вытянула шею. Вместо пения раздался мерзкий крик. Донато фыркнул, и Эццо стало спокойнее от здешних чудес.
В большом зале тихо переговаривались люди. Высокие швабы с длинными, почти белыми волосами и бледными глазами, пришедшие сюда вместе с императором Энрике и не пожелавшие возвращаться обратно в свои мрачные и скудные земли. Держались они довольно надменно, что определенно было не по вкусу местной знати. Эццо был неискушен в политике, но даже он чувствовал неприязнь между группами людей в зале.
- Вот канцлер, смотри, - шепнул Донато.
Человек с недовольным властным лицом и темными подглазьями прошел по залу. Его здесь, как показалось Эццо, одинаково не любили все, но канцлера это не волновало.
- А это король? – спросил из-за спины Микеле.
Эццо замер. После своего сна он представлял короля Федерико только таким, как увидел тогда: тонким, бледным, с огромными глазами, как у святых на стенах его родной церквушки в Джезу. А рядом с канцлером стоял высокий, ростом почти с самого Эццо, мальчишка, с широкими плечами. Его рыжеватые волосы были тщательно расчесаны на две стороны, а глаза щурились, пытаясь охватить весь зал сразу.

О чем-то просили дворяне: они всегда о чем-то просят. Священники на нужды церкви. Когда вышли «граждане города Джезу», просить о привилегиях для города, Федерико впервые оживился. Место, где он появился на свет! Он с любопытством смотрел на выступившего вперед мужчину, который, похоже, не чурался великих греков и римлян: говорил он округло, цветисто, и правильно. Чуть сзади стоял, не отводя таких же любопытных глаз, юноша, почти еще мальчик, и рядом с ним – еще двое, постарше.
Федерико взвесил в уме их шансы: канцлера Вальтера всю ночь мучала больная нога – слуги донесли, да еще снова слухи о недовольных крепостях на юге острова, то ли константинопольские шпионы помогли, то ли сами додумались.
- Мы рассмотрим вашу просьбу, - сказал, наконец, канцлер, скучным голосом. Он чуть поморщился, и Федерико обрадовался: нога, значит, еще не прошла.

- Да кто он такой! – кипятился дядя Пьетро. – Заносчивый лицемер!
Донато быстро оглянулся: не подслушивает ли кто. Но все снова разбрелись по залу, и на них не обращали внимания.
- Какое право он имеет в одиночку решать…
- Полное.
Король Федерико подошел к ним неслышно, и Эццо, слушая, как дядюшка рассыпается в приветствиях, гадал, сколько он успел услышать.
- Канцлер Вальтер еще два года может решать дела королевства, - твердо произнес король. – Потом их буду решать я.
- Ваше Величество, - только и пробормотал дядя.
Федерико усмехнулся и посмотрел прямо на Эццо:
- Подождите еще немного.
По дорогам Умбрии шел, размахивая посохом, босой человек в монашеской рясе. Он улыбался солнцу и читал проповеди о Божьей любви холмам и деревьям. Далеко на Востоке, другой человек, провозглашенный великим ханом и принявший имя Чингиз, готовился к будущим походам. В Англии закрывались церкви и плакали некрещенные младенцы: папа Иннокентий отлучил короля Джона за неповиновение. Еще никто не называл Федерико ни «извергом, исполненным кощунств», ни «выдающимся благородством, образцом для всего земного круга, красой и гордостью человеческого рода». Далеко было до императора Священной Римской империи, еще дальше – до крестового похода Европы против «дома гадюк». Все еще было впереди.

@темы: моё